Причины

Было две причины, по которым Аюна приехала этим летом на Байкал. Две действительно важных причины. Конечно, она сказала мужу, что им следует обязательно поехать на Байкал, а не куда-нибудь еще, потому что ему наконец-то стоит увидеть ее родные места. Они могут здорово отдохнуть, не очень дорого. И что ей будет приятно навестить по дороге своих родственников в городе. Однако это было далеко от правды. Все время, что они провели в Улан-Удэ у родственников, ей было в тягость. Знакомые с детства улицы, здания, повороты на дорогах, дворы вызывали ощущение тревоги. Обычно пишут «смутной тревоги», но в ее случае тревога была явной и она прекрасно понимала, откуда исходил этот душевный неуют. Город, как детская одежда, из которой вырос, вызывал недоумение, сожаление о прошедших годах, своем маленьком теле, странных и неисполненных мечтах, которые когда-то так тяготили. Мужу же очень нравилось. Он поладил с ее родителями, тетушками и дядюшками, двоюродными и троюродными, съездил в деревню, был на рыбалке, родовом обо.
Когда в конце недели муж сказал, что хотел бы съездить помочь ее двоюродному брату строить дачу, она твердо сказала «нет, мы едем на Байкал».

В день отъезда она встала рано утром, еще не было семи. Утро дребезжало на железных карнизах, хотя это и ходили голуби, но они и есть здесь птицы утренние. Родители тихо разговаривали на кухне. Она выключила электрическое освещение – светло ведь уже. Радиоточка, оказывается, давно не работает, на какие же темы они беседуют? Телевизор отдали, радио не работает, только стопка газет в коридоре, под стеллажом для обуви. В аэропорту, когда родители встречали их, Аюна вздохнула про себя с облечением «еще молодые». Страшно подумать, что приедет однажды, а на месте родителей – старики. Так же и им, наверное, будет невмоготу видеть ее морщины. Чего может быть лучше, чем жить рядом со своей семьей, видеться часто, чтобы просто не замечать, как старость приходит, чтобы жизнь бурлила, негодовала, обижалась, радовалась, а не придаваться фантазиям и пустым воспоминаниям, да звонками по телефону. Недавно родители купили сотовый телефон, чтобы ей было дешевле принимать их звонки. Говорила с ними, а потом вдруг, сама не зная как, поняла (и это так кольнуло сердце), что они сидят рядом со старым телефонным аппаратом и говорят с ней. Представилось, как они вдвоем, в углу зала передают друг другу трубку, а когда она уже скажет им «пока», то кладут новый телефон рядом со старым, молчат минуту и принимаются обсуждать, что дочка им сказала. Старое место и новый телефон.

Мир менялся с быстротой, которая пугала даже ее. Она боялась, что не сможет защитить родителей от этих изменений, как не смогли они защитить своих. В детстве ее всегда поражала торжественное убранство квартир стариков. Она прибегала к ним, и свисающие с комодов ажурные крахмальных салфетки, казались ей прекрасными, как кружева невест. В горке стоял сервиз фарфоровой посуды, изображенные на тарелках и чашках пастушки с овечками отдыхали под сенью дуба. Часы с кукушкой, старинные. На обороте было написано – 1932 год. Очень старинные. На телевизоре две фигурки японских красавиц, что кивают головой, если чуть-чуть их подтолкнуть. Секрет, в том, что голова была сделана отдельно от туловища, просто вставлена в дырку, где у людей шея. А снизу к голове был привязан грузик, и он как маятник раскачивал изящную головку. На подушках у бабушки лежали атласные накидки, с узором карточных пикей. А по вечерам дедушка зажигал ей световую коробку, которую ему подарили на работе, когда он ушел на пенсию. В коробке стояли цветы, и они меняли свой цвет – то ярко зеленые, то розовые, то желтые. И она зачаровано смотрела на цветы. Настоящий дворец этот дом. А в этот приезд она ощутила что-то похожее у родителей – царствующий порядок, дорогое шелковое покрывало на диване – в детстве она бы посчитала ее лучшей материей для плаща загадочной принцессы. Не было чего-то по настоящему живого в белоснежных тюлях, низ которых вышит бледными лилиями, а кисти слегка колыхались по полу, от влетевшего в квартиру с балкона ветра. Чистота, почти стерильная, как в операционной у отца, прежде всегда устанавливаемая большими усилиями матери, теперь словно стала неотъемлемым свойством квартиры. Родители были еще молоды, но в их доме уже не жили, а умирали. Нет. Конечно же, нет. Какие глупости!

Время, человеческое время было не в порядке. Оно бежало, торопилось, не давало даже года на то, чтобы отдышаться, подумать. Ежедневно, ежечасно выносило людей на кладбища, на обочины, как пену и щепки выбрасывает на берег море. Оно и не думало никому дать поблажки. Мама сдалась десять лет назад, когда не смогла установить будильник в купленных электронных часах. Папа все еще учится использовать e-mail, учится третий год.

Сейчас, когда в утренний час она и родители пили чай, секунды шелестели мимо ее лица, так и чувствуется, как невзначай заденет щеку время. Ба-бах, и обязательно наступит то мгновение, когда кто-то из них позвонит ей в Москву (по обычному телефону, а не по сотовому, потому что из-за волнения не сможет вспомнить, как его включить) и скажет, что кого-то из двоих не стало. Ба-бах. Нет, нельзя об этой думать. Нельзя думать об этом так, надо смириться, надо понять, что это неизбежно. И скорбеть надо потом, а не сейчас. Нельзя бояться. Какие дурацкие мысли, только бы родители не догадались, что она уже мысленно видит, как их кладут в гроб.
— Диму когда будем будить? Такси через час приедет, – спросила мама. Аюна пожала плечами. Не важно во сколько его будить и будить ли вообще. Хотя нет, в нем заключалась вторая причина того, что она едет на Байкал.
Они погрузились в такси. Родители махали им с балкона. Мама при этом что-то весело говорила папе, а он курил. Курил, завернувшись в теплую куртку, хотя было только начало августа, и утро оставалось похожим на расцвет лета. Дима махал им в ответ, и Аюна махала. Только в отличие от мужа для нее это было почти мукой.
К месту они приехали затемно. Долго ждали на переправе. Устроились на знакомой ей с детства турбазе по путевке, которую родители устроили у себя на работе. Там, ничего не изменилось – комнатка, две узкие кровати, стол, стулья. Дощатый пол скрипел, а розетка почти вывалилась из стены, как чей-то белесый язык. Хозяин турбазы пригласил поесть омуля. Он готовил его на костре, неподалеку, и запах янтарного рыбьего жира плавал по ограде.
— Ты сильно устал? – спросила Аюна мужа.
— Нет, — ответил он и улыбнулся.
— Пойдем есть омуля?
— А ты хочешь?
Она отрицательно покачала головой. Ей было немного обидно, что он в пути заснул, и так не увидел, как с левой стороны, сквозь сосны, в первый раз показывается Байкал. В детстве все ждут этого момента. Братишка любил перелезть через нее и прижаться к окну машины, чтобы лучше увидеть. Мама говорила «вот сейчас будет». И когда, это огромное синее море, живущее под плоским небом, вдруг обнаруживало себя, то внутри, там, где согласно учебнику анатомии находятся различные внутренности, а другие люди говорят, что это душа – все расширялось, переполняло. Там тоже заводилось собственное море. Папа останавливал машину за поворотом, и они проводили полчаса у моря. Окунали руки в воду и радовались, если она была теплой. В ветряную погоду, просто стояли на берегу и смотрели, как волны разбиваются о большие круглые камни, или же вглядывались вдаль, где виднелась узкая полоска земли. А потом папа говорил «ну что поехали?», и она с братишкой загружалась на заднее сидение жигулей, а мама еще немного стояла одна на берегу.
Эти поездки были частью детства. Для всех, кто жил в Улан-Удэ. Все, по какому-то молчаливому сговору, ждали, когда покажется Байкал. Аюна думала, что они остановятся на том же месте, она достанет бутерброды, которые ей дала мама, сядут с Димой у обрыва или на один из гладких камней. Он сказал бы, что здесь очень красиво, и ел бутерброды. Спросил бы, что там виднеется. А она опять бы не вспомнила остров Ольхон это или Святой нос. Но он спал, и Аюна не стала его будить. Можно было разбудить, но она только шепнула водителю:
— Смотрите, Байкал.
А чтобы это не прозвучало слишком сентиментально, добавила:
— Не знаете, вода сейчас теплая?
— Кого там! Холодная. Как в мае. Не тот год, чтобы купаться, — ответил водитель. Он рад был продолжить разговор, только Аюна замолчала. Положила голову на плечо мужу и закрыла глаза. Какая разница, что он заснул. Разве он виноват? Разве она сказала ему, что важно не спать? Не сказала. Значит, никто не виноват. Никогда никто не виноват. Счастлив тот, кто имеет такие желания, о которых может сказать вслух.

Хозяин турбазы ростом был ей по плечо. Маленький, он так отчаянно жестикулировал, что казалось руки ему помогают передвигаться в пространстве, а ноги нужны лишь для декорации. Каждый раз, когда он куда-то стремительно убегал, то хотелось как в мультике, дорисовать за ним облачко пыли. Сколько он уже хозяйничал здесь, ей было неизвестно, но с детства Аюна отдыхала именно тут, и он непременно каждый год встречал гостей. Имя его – Руфим Алферович – сводилось либо к Руфику, так его называли дамы после тридцати, либо к быстро произносимому Руфиалмыч. Несмотря на то, что устойчивое общественное мнение приписывала ему гомосексуальные наклонности, никто ни в чем твердо уверен не был. Он умел найти общий язык с любым посетителем, с кем говорил мягко, с кем строго, но вот когда смеялся, то заливался тонким женским смехом, и совершенно по-бабьи закрывал рот тыльной стороной ладони.
— Омуля? – спросил он, поводя тарелкой перед носом, — ароматный.
Она вышла к нему, прикрыв за собой дверь.
— Спит еще муж?
Кивнула, и одновременно двумя пальцами начала ворошить куски омуля в тарелке. Рыбу готовили на рожнах, и местами мясо словно было вымазано в углях, а там, где сквозь шкуру проглядывал застывший желтый жир – было заметно, что мясо еще сыровато. Руфиалмыч просил не смотреть на такие мелочи, счистить кое-где гарь, тем более что в подарок. Она приняла с благодарностью, и отметила, что он все так же хорошо выглядит, как и десять лет назад. Напомнила, как приносил ей малинового варенья, когда она простудилась, как играл с ней в карты, и ставил щелбаны легонько, да только в голове все равно потом звенело. А было так, что в один из ее приездов, на веранду залетела летучая мышь, и всю ночь билась об стекла, и никто ей помочь не мог: отворили дверь – но она продолжала биться в стены, а войти в веранду, где носилась черная тварь всем было боязно. И только Руфиалмыч, вооруженный шваброй, загнал мышь в угол, накинул на нее тряпку и выкинул на улицу, а там собаки не дали ей взлететь. Утром ее злая головка валялась под умывальником. Руфиалмыч покачал головой и сказал, что припоминает про мышь, а вот ее, Аюну, не помнит. Да и наверное, была она тогда маленькая и страшненькая, а теперь взрослая и красивая. Посмеялись. Сказал, что теперь можно у него брать на прокат водный мотоцикл. «Ямаха», — многозначительно уточнил он и поднял вверх указательный палец.
Конечно, он не помнил ее. Она смотрела ему вслед, отстраняясь от ощущения де-жа-вю: его легкая походка, руки выписывающие круги в воздухе, весь двор, не изменившийся нисколько за прошедшие годы, по крайней мере, не в тех мелочах, что запомнились. Присела на крыльцо. Машинально очистила кусочек омуля, и положила в рот – напрасно, вкус костровой рыбы еще больше напомнил о детстве. Но она продолжала очищать кусочек за кусочком и есть.
Утро, солнечное, как и большинство дней в году на Байкале, приближалось к тому, чтобы отдыхающие назвали его полуднем. Две девочки, лет семи, играли в детский бадминтон, где вместо волана — пластмассовый шарик. У пухленькой, в желтом коротком платье получалось плохо, и если она и попадала по шарику, то тот отлетал или за забор, или в сторону летней кухни.
— Опять! – злилась худенькая девочка. Ноги по колено у нее были в каких-то цыпках, так что кожа на них была скорее бордовой, чем белой, и пока пухленькая бежала за мячиком, раздраженно почесывала ноги ракеткой.
— Не надо так переживать, — сказала Аюна.
Девочка изумленно посмотрела на нее. Очевидно, она была не из тех девочек, с которыми часто заговаривают незнакомые женщины – лицо у нее было маленькое и злое, будто сморщенное (вспомнилась опять та злополучная мышь), тощие русые хвостики торчали криво, и прибавляли ей сходства с чем-то мелким и злобным.
— Я говорю, не надо так переживать. Твоя сестра научится скоро играть.
— Она мне не сестра. Она приехала вчера. У нее папа умер. Давно, — выпалила девочка.
— Как тебя зовут? – спросил Аюна, хотя и сама не понимала для чего этот разговор, и зачем ей знать, как зовут эту неприятную девочку.
— Алла. А вас?
— Аюна.
— А отчество?
— Можешь звать просто Аюна.
— А ее зовут Люба, — Алла показала на пухленькую, что уже прибежала, запыхавшаяся, и крепко сжимая злополучный мячик, смотрела на Аюну. Эта девочка из-за своих больших щек была похожа на толстого щенка, тем более, что брови и глаза у нее были приподняты домиком.
— А вы будете играть в бадминтон? – спросила Алла.
Ей не хотелось.
— А что вы будете делать?
— Наверное, пойду гулять.
Они попросились с ней. Сказали, что родители разрешат. И когда она кивнула головой, то каждая закричала «мама!», и, перегоняя друг друга, побежали в свои номера.

Дима еще спал. Иногда казалось, что ему требуется не меньше суток, чтобы полностью выспаться. Проснуться не от того, что его будят, а просто потому, что все потребности организма во сне удовлетворены и пора вставать. На выходных, ей всегда хватало времени, чтобы приготовить какой-нибудь еды, принять ванную, почитать книгу, сходить в магазин. После обеда он просыпался. И все равно выглядел заспанным. Смотрел на нее таким взглядом, словно она ему снилась. В будние дни, когда ему надо вставать раньше семи, Аюна просыпалась по будильнику, который он не слышал, и будила его. Долго, минут десять, а он только сильнее стискивал свою жену, и приходилось попинывать его ногами, чтобы он, наконец, поднял себя. Как-то Дима признался, что когда жил один, то спал с двумя ножами. Уколется об один из них, проснется, посмотрит, сколько времени и если рано, то опять спать. Действительно, ладони его были покрыты мелкими шрамами. Ей нравилась эта история про два ножа. Когда они занимались любовью, и она заносила над его спиной ноги, то представляла себе, что это два ножа, и стоит ей сомкнуть их с силой, как его перережет надвое.
Она оставила для него тарелку с омулем, накрыв ее от мух книгой. Взяла большую соломенную шляпу, которую купила специально, чтобы гулять в ней на Байкале. Девочки ждали у ограды. Они тоже переоделись в купальники, в руках сжимали серые гостиничные полотенца. Ей подумалось, до чего же безответственны родители, даже не посмотрели с кем идут девочки.
— А вы из Улан-Удэ? – первой нарушила тишину Алла. Они плелись за ней, волоча ноги по серым розеткам подорожника, и о чем-то шептались между собой.
— Нет, я из Москвы.
— Из Москвы? – ахнули в один голос девочки. Опять о чем-то зашептались, заспорили и Алла спросила:
— А что в Москве буряты тоже живут?
— Живут.
— А муж у вас русский, — сказала Люба. Не хотелось поддерживать с ними разговор, притворяться доброй и красивой тетей. Она уже пожалела, что взяла их. Можно было спокойно подумать наедине с собой, собраться мыслями, отдышаться – ведь именно поэтому она тут. Вспомнить. Вспомнить до мельчайших подробностей тот день, тот час, даже ту минуту, что приключилась с ней на этом самом месте много лет назад.
— А кем вы работаете?
— Что? – она растерялась. Отвлеклась. Пришлось переспросить.
— Врачом, — соврала она, надеясь, что вопросов больше не будет.
— А каким врачом? Вот моя мама педиатр. Педиатр – это значит, она лечит детей, — сказала Алла.
Аюна пожалела, что солгала. Теперь Алла скажет своей маме, та, конечно, придет поговорить с коллегой, и придется как-то изворачиваться.
— У меня дерматит. На ногах, — показала девочка на свои тонюсенькие ноги.
Пришлось состроить сочувственное выражение лица. Ее злило, что так тяжело давалось быть милой с девочками. Дима так совершенно легко располагал к себе любых детей, ей же приходилось улыбаться или болтать какую-то ерунду, чтобы выглядеть при делах, хотя на самом деле этим детям было совершенно все равно до нее.
Когда они прошли поворот на пляж, Люба неуверенно спросила:
— А разве мы не пойдем на Байкал?
— Пойдем, только на другое место.
Алла остановилась, за ней и Люба.
— Мама сказала мне, не ходить на другой пляж. Там – камни. И вода холодная. Еще есть медузы.
Как укусят, так сразу ожог.
— Глупости, откуда там медузы. В Байкале нет медуз.
Тощая девочка выпятила подбородок, узкие губы стянулись в маленькую точечку. Фигура ее приняла вид буквы Ф – встала фертом. Аюна слегка приподняла полу шляпы, чтобы посмотреть ей глаза в глаза, может той придет в голову, что она колдунья и убежит куда подальше.
— Я не пойду!
— Хорошо. Возвращайтесь домой.
Аюна торжествующе отвернулась и пошла дальше. Ей думалось дойти до дальнего пляжа, не песчаного, а покрытого галькой, потому не популярного среди отдыхающих. Зато там было много больших камней и отполированных коряг, выброшенных морем. И главное, пустынно. Было бы хорошо присесть на бревно или гладкий камень, окунуть ступни в воду, смотреть на море и думать, думать. Наконец-то перетереть в голове, все необходимые вещи, расставить на свои места причины и следствия, оценивать, рационально взвешивать, пытаться понять себя, других. Чайки, хоть и шумные птицы, вполне вписывались в пейзаж такого раздумывания, а две девочки нет. Она оглянулась, чтобы посмотреть – не свернули ли они одни без позволения на общий пляж, но заметила, что они крадутся за ней. В последний момент спрятались за дерево, и выглядывают из-за него осторожно. Решили за ней следить. Ради бога, раз она похожа на персону, за которой стоит следить, по крайней мере, будут вести себя тихо.
Байкал дышал рядом. Она слышала его через сосны, что подступали к самому берегу. В детстве она любила лечь на толстый корень ходульной сосны, уставиться в небо, пока от облаков не закружиться голова, и тело, потеряв равновесие, не упадет в теплый песок. Море дышало. Воздух же вокруг, накаляясь от полдневного солнца, зудел. Зудела дорога, по которой сновали майские жуки, лес зудел миллионными голосами насекомых, зудело тело от пыли, от жары, зудела ее большая шляпа от легкого ветра, и казалось, что детское хихиканье за спиной тоже зудит. «Откуда же я взяла это слово – зудит?» — спросила себя Аюна. Зудит, зудит, зудит – шла она и повторяла про себя.
Пляж оказался меньше, чем ей помнилось. Несколько десятков метров гальки и щебня, над пляжем лес обрывался, нависая, будто пытался устроить ему колючую, хвойную крышу. Она спустилась вниз, одной рукой придерживая шляпу, а другой, подобрав подол платья. Этого можно было и не делать, но сам жест был приятным, старомодным, успокаивающим. Несколько чаек прогуливались по пляжу, роясь между камнями, в поисках какой-нибудь падали. Увидев ее, они неохотно прошагали к воде и медленно взлетели. Впрочем, они почти сразу же сели недалеко от берега, и покачивались на воде как живые серые лодки.
Присела на камень, сняла шлепанцы и опустила ноги в воду. Пожалела, что не взяла с собой книгу. Можно было начать читать, потом отвлечься на свои мысли и уже думать о своем. А так необходимо начинать с какого-то определенного размышления, это конечно же труднее, не естественно. Почему же она не взяла книгу? Вот бы самой написать книгу. Написать о чем думается, просто срезать одно мгновение, как в рулете – кусочек тоненький, но в нем все слои. Так и в этой книге – строчек пять, а вся она. Живут ли в буряты в Москве? И как так вышло, что у Байкала живут буряты? Если бы жили японцы, то написали бы тысячи хайку и хокку о море. Голландцы нарисовали бы картины. Немцы сочинили бы музыку. И море влилось бы в мир символов, став не просто этим большим синим животным, а высокой культурой. Пришлось бы продираться через бесчисленное количество талантливых строк, через мелодию, что навязла в ушах, через все эти потрескавшиеся полотна, чтоб ощутить силу моря. Хорошо, что тут живут буряты. Жаль туристов, приехавших издалека, повидать Байкал. В карманах у них рекламные проспекты, в голове полоумная мечта увидеть море. Особенно жаль их женщин: покусанные комарами руки, туалет под кустом, протекающие палатки, и эти безумные мужья, которым хотелось увидеть море.

Безмятежность и бессилие. Море нехотя перекатывало свое тело, изгибая плавные волны. Рой мальков, щипавших водоросли с камня, на котором она сидела, покачивался в такт морю. Как морские птицы, они перебирали крыльями крошечных плавников. Солнце, точно на середине неба, жарило со всей силы, казалось, что кожа на руках и ногах темнеет прямо на глазах. С другого пляжа доносилась музыка из приемников, обрывки разговоров.
Безмятежность по сути дела оборотная сторона тоски. Тоска же родилась здесь. Ей было двенадцать. Напала на нее, когда она шла по дороге в дождливый день. На глаза навернулись слезы, изумленно провела рукой по щекам, и действительно – слезы. Братишка испуганно смотрел на нее, что же она так горько плачет. Она зашагала быстрее, братишка за ней, «да не ходи ты за мной», и он остался стоять на дороге.
В тот сезон они приехали на Байкал втроем: она, тетя и братик. Тетя быстро подружилась с отдыхавшими женщинами, и уделяла детям времени ровно, чтобы накормить их, уложить спать, и настрого запретила ходить одним купаться. «Недавно одна девочка утонула, — сказала она им, и, глядя на племянника, добавила, — и мальчик тоже». Погода была ужасной, ни дня без дождя, серого, мелкого, холодного. Они бродили вдвоем по поселку, вдоль леса, закутанные в свои синтепоновые коричневые куртки, как медвежата-сироты, и старались найти себе дело.
Стоило ей вспомнить тот день, то сразу представлялось лицо братика. Его черные глаза, кудрявые, мягкие волосы и как он тихо говорил «Аюночка», и любил брать ее за руку и ходить с ней. Она так и не успела полюбить его. В двенадцать она не любила даже собственных родителей. Все чувства появились позже, после школы. До этого были только их названия. Когда братика хоронили, она стояла и силилась сдержать улыбку, а ведь ей было почти пятнадцать. Улыбка происходила не от ее испорченности, а от неловкости. При покойнике всегда себя чувствуешь неловко.
Теперь же – когда она действительно узнала любовь, во всех проявлениях: любовь к родителям, друзьям, мужчине, — ей очень хотелось полюбить и своего умершего братика. Но это место прочно заняла тоска. Возможно, потому что в тот день, когда тоска впервые обнаружила себя, она была с ним. Или быть может любовь, даже не случившаяся, всегда вырождается в тоску. Этот мальчик в воспоминаниях брал ее за руку и говорил нежно «Аюночка», становилось пусто, и хотелось сжать его ручку, но ведь в ладони была только пустота.
Безмятежность ведь тоже возникает без видимых причин, значит, действительно есть родство. Если постараться, вполне может статься, что тоску можно обернуть в безмятежность. К чему стремятся люди? К безмятежности. Такое состояние, когда душа приведена в покой, ничто не трогает ее, ничто не кажется важным, всюду блаженство, гармония, порядок. А что тоска? Полный хаос. Всё причиняет боль, каждая мелочь – безумна. Все смешивается, обретает какой-то двойной смысл, словно у каждой одежды появляется серая, колючая подкладка. И будь добра носить такую одежду, и не жаловаться.
Возможно, она просто, по малости лет, была неподготовлена к этому. Инфантильность в области чувств привела к тому, что она была безоружна по отношению к скачку гормонов в теле. Только три месяца как началась менструация. Она и не придала этому значения, сказала маме, взяла у нее прокладки, и поскакала дальше играть с девочками. А вот тело не отступало от своего, органы, спрятавшись под покровами кожи, мышц, внутренностей, начали вырабатывать гормоны и выпаливать их в кровь. Ба-бах, и наступила тоска.
Тоска не отпускала ее неделю, она забралась в постель и не пожелала вставать. Тетя переживала, что девочка заболела. Хозяин турбазы передал малинового варенья. Но температуры не было, и тетя сказала «вредничает». Братик постоянно вился рядом, она прогоняла его, но ему хотелось быть с ней. Просил то прочитать книжку, то пойти с ним в игровую комнату посмотреть телевизор. Она разрешала ему забраться к себе в постель, и лежала, обняв его, и плакала. «Перестань, это сээртэ, плакать без причины», — грозила тетя, но ей не становилось легче, и было совершенно не в ее силах изменить это. Голова болела, не хотелось есть, никого видеть. Дождь, стучавший по крыше, словно барабанил по голове. Капли стекали по оконному стеклу, и как в старом фильме, она не отрываясь смотрела в него.
По возвращению домой тоска прошла сразу же, как рукой сняло. Тетя рассказывала маме о ее плохом поведении, но это было неважно. Она снова бегала, радовалась, смотрела телевизор, и получала от всего этого удовольствие. Тоска забылась, но ненадолго. Во второй раз знакомое ощущение пришло на уроке биологии, через полгода. Перехватило горло, полились слезы, она еле успела выйти из класса. Никаких причин, никакой логики. Настоящая депрессия. Периодически выпрыгивающая из памяти, захватывающая ее до каждой клеточки, бьющая с ног. Не хочется жить. Совсем не хочется жить. Равно ужасно жить и умереть. Только из-за этого равенства она не делала попыток самоубийства, но если бы что-то угрожало ее жизни в тот момент, она бы не защищалась.
Все началось здесь. Может ли это здесь закончится? Мысль о том, что тоска может напасть на нее неожиданно, в любой момент, портила даже самые счастливые дни. Она пыталась взять себя в руки, придумывала различные ходы и стратегии, читала книги о депрессии, пила витамины, рисовала картины, занималась спортом. Работала, работала, работала. Но наступал день, когда мир являлся своей оборотной, колючей подкладкой, и сопротивляться этому было невозможно. Где-то здесь, где все началось, только и можно найти ответ.
Приглушенное хихиканье рассыпалось над пляжем. Должно быть, девочки легли над обрывом в траве и наблюдают за ней. Пожалуй, солнце могло напечь им голову, и они, чего хорошего, получат солнечный удар. Надо бы крикнуть им, чтобы шли домой.
Она оглянулась, стараясь разглядеть их. Хихиканье стихло или его и не было совсем. Скорее всего, показалось, да и что девочкам за ней следить. Аюна сняла шляпу и положила ее у шлепанцев, прижала коричневым плоскими камнем, чтобы случайно чайки или ветер не унесли далеко. Подумала, и под шляпу положила, скомкав платье. Не страшно, что помнется.
Вода действительно была холодной. Постояла нерешительно, знала, что надо одним движением кинуться в воду всем телом, а потом уже и не так студено. Зашла по колено. Попривыкла. Острая галька резала ступни. Ба-бах, и она занырнула. Волосы должно быть распущены по волнам, как водоросли, а она под водой, широко раскрыв глаза, смотрит на свои желтые руки. Вот они гребут, продвигая ее вперед. Раз, два, три. Вынырнуть, глотнуть воздуха. Заплыла-то совсем чуть-чуть, даже чайки не шелохнулись, оставаясь, как и прежде, покачиваться на волнах.
Вдалеке, ближе к общему пляжу, плыл кто-то еще. Его светлая голова, то показывалась над волнами, то снова скрывалась. «Это же Дима», — узнала она и решила доплыть до него. И хотя она старалась грести размашистее, силы покидали ее, а Дима уплывал все дальше и дальше. В какой-то момент ей показалось, что сил не осталось совсем. Она перевернулась на спину и постаралась отдохнуть. Если случится судорога, то ей не доплыть до берега. Снова перевернулась на живот и увидела, что Дима плывет к ней.
— Вы в порядке? – спросил мужчина. Это не был ее муж, хотя очень похож.
— Да, — ответила она.
— Вы плыли за мной? Или мне показалось?
— Показалось.
— Давайте, я провожу вас до берега.
Они поплыли рядом.
— Как вас зовут?
— Аюна.
— Я – Дмитрий. Очень приятно познакомиться. Не боитесь плавать в такой холодной воде?
Ей было тяжело плыть, хоть и по собачьи, и отвечать на его вопросы, так что он говорил один, не дожидаясь ее реплик. Не хватило сил даже, чтобы объяснить, что ей надо на другой пляж.
— Да вы совсем синяя, — сказал он, когда они выбрались на берег, — сейчас же к моему костру!
Он выдал ей большое полотенце и стопку коньяка. Внутри сразу потеплело. Мужчина скрылся в палатке и вылез оттуда с котелком и консервами.
— Сейчас будем суп есть!
Сходство с мужем было поразительным: тот же возраст, рост, манера говорить, черты лица, не говоря уже о совпадении имен. Конечно, они не были двойниками, и она бы легко отличила одного от другого, но быть родными братьями они вполне могли бы. Он чистил картошку и рассказывал, как ему пришла в голову идея «рвануть одному на Байкал». Она слушала рассеяно и просто кивала головой. Было хорошо и тепло – то ли от коньяка, то ли от припекавшего солнца. Постелив полотенце в тени, она легла на него и зарылась пальцами в песок. Закрыла глаза. Он разбудил ее.

Он разбудил ее.
— Можно заснуть у меня в палатке. Я дам вам свой спальный мешок, — предложил он.
Ее позабавило, что он думает, будто она бродяжка, без палатки, одежды, только купальник на ней. Она сбросила с себя куртку, которой, он видимо прикрыл ее, потому что холодало, судя по свету, был уже глубокий вечер.
— Сколько время?
— Восемь часов.
Поблагодарив его, она все же отказалась от проводов. Ее муж ждет. Да, муж есть. Кольца нет, а муж есть. Прошла сквозь ряды натыканных палаток, будто римские легионы, осаждающие Карфаген. Выйдя из леса, увидела, как у поселка, идет большое белое стадо коров. Стадо мычало, и в этом мычании было столько довольства жизнью, столько сытости, что оставалось только вдыхать парной воздух, пахнущий коровьим дыханием и свежим навозом.
Ограду турбазы еще не закрыли. Она зашла, незаметно от женщин, занятых болтовней и готовкой на летней кухне, незаметно от стайки детей, сидевших на дровах у умывальника, и игравших во что-то. Открыла дверь номера. Муж лежал на кровати и читал ее книгу. В его ногах лежали ее шляпа и платье. Шлепанцы стояли у двери.
— Ты потерял меня? – спросила она.
Он оторвал взгляд от книги и посмотрел на нее.
— Прибежали две девочки и принесли твои вещи. Они сказали, что ты утонула.
— Глупости. Так они все-таки следили за мной.
Она присела к нему и положила голову на живот.
— Спать? Кушать? – спросил он.
— Спать, — ответила она.
В темноте, они лежали сначала по отдельности, потом она разложила руки и ноги, как морская звезда, и, почувствовав ее прикосновение, он притянул ее к себе. От его губ пахло мятной зубной пастой. На улице, где-то неподалеку, смеялись дети.
— Значит, они сказали, что я утонула? А ты не поверил?
— Поверил. И даже пошел тебя искать.
— Не нашел и решил, что я утонула? Наверное, обрадовался? Снова холостой.
Она шутила, но он был серьезен.
— Я пошел тебя искать. Сначала на дальний пляж, но тебя там не было, потом пошел на общий и увидел тебя. Ты лежала на полотенце и спала. И я ушел.
— Почему ты не разбудил меня?
— Зачем? Ты хорошо спала.
Ей подумалось, что именно так по его мнению и должна выражаться любовь, если кто-то спит, то не надо его будить.
— Там был парень… — начала она, но потом не смогла подобрать слов, чтобы объяснить и сказала почти с досадой — да, неважно. Но я и вправду чуть не утонула.
— Он спас тебя?
— Вроде того.
Молчал. И так было всегда, если она не продолжала, то он молчал.
— Я хочу тебя, — сказала она и поцеловала его. Откинулась на спину, приглашая поиграть с собой, но он все лежал отстранено и вдруг сказал:
— У тебя все тело в песке.
Аюна замерла. Казалось, сделай она движение, то, как статуя из песка, опадет и рассыплется, ее унесет волной, она пропадет. Так вот оно то самое мгновение, которое ей раньше не удавалось поймать. Еле ощутимый баланс, маленькое разветвление во времени, когда начинается тоска, вот-вот начнется. Нужно собрать себя, прямо сейчас, не дать себе рассыпаться.
Он провел рукой по ее животу, груди и, наклоняясь над ней, повторил:
— У тебя все тело в песке.