Дашти умер в октябре. Умер во сне, по-доброму. Глаза так ему прикрывать и не пришлось. Хоронить помогали соседи. Шабгансе его, Марина Доржиевна, все больше стряпала. Навертели мяса на буузы – три больших пластиковых таза. Мужики на второй день уже привезли гроб, свежий совсем, капли смолы не застыли еще.
Никто особо не горевал. Семьдесят восемь – достаточный срок. Конечно, тяжело будет Марине Доржиевне, но дочь возможно в город заберет. Не одна, справится. Старик хороший был, крепкий, той еще гвардии. Отец его, тоже Дашти, умер молодым, в тюрьме в Иркутске, за то, что лама вроде был. Или за то, что имел связь с казаками. Да, никто и не помнит на селе уже того Дашти, это же старик все рассказывал об отце. И как уживалось все в нем: и боль за отца, и вера в коммунистическую партию.
Придет к нему Галзу Баирка, пьяный, конечно. Будет десятку просить. Дашти покачает головой, денег не даст, еще лекцию прочтет о вреде пьянства. Но стакан нальет. И все будет ему рассказывать, что если бы сейчас был коммунизм, советская власть, то не шатался бы Галзу Баирка по деревне, не позорил бы родителей своих, не оставил бы жену с детьми в соседнем Ганзурино, а трудился бы в колхозе, может и трактор бы водил. «Порядок был», — любил многозначительно приговаривать Дашти.
До последнего года Дашти сам хозяйничал в огороде, с картошкой тоже управлялся сам. И хорошо получалось у него: выйдет утром на один конец поля, а к полудню, когда уж солнце палит со своей зенитной точки, он половину прополол уже, и сидит на крылечке, опершись подбородком в деревянный череное тяпки, в тени от бани, где влажная лебеда разрослась. Остальную половину закончит вечерком, ветер тогда как раз будет мошкару отгонять. Марина Доржиевна со скотиной возилась: свиней, баранов, корову держали. Куриц где-то с десяток. Мясо, молоко отправляли в город для дочки и внука.
Хорошо жили Дашти и Марина Доржиевна. Но закончилось отпущенное время Дашти.
Сидит Марина Доржиевна у окна. Смотрит, в ограду идет Галзу Баирка. Под мухой. Собаки залаяли, будто смеются. Баирка в окно посмотрел, кивнул Марине Доржиевне, не стал заходить, поминки-то завтра будут, а сегодня все-таки совестно за десяткой заходить. Вот как же так произошло, что умер он. Уснул рядом, от тела его вроде бы всю ночь было тепло. Или же нет. Зачем иначе она проснулась, вся в одеяло ватное закуталась. Проснулась еще и шести не было. Только открыла глаза, только увидела потолочные щели, как сразу почувствовала, что умер. Повернулась к нему, так и есть. А вечером ведь и не сказал ей ничего особенного, не попрощался. Ничего такого, что осталось бы в памяти. Соседки к вечеру разошлись. Ушли старухи, что читали у тела нараспев буддийские молитвы. Тело в гробу вынесли в гараж, чтобы уберечь до похорон. Там теперь горела лампочка, желтая. Свет просачивался сквозь дощатый гараж, и от того еще заметней было, что вечер совсем голубого цвета. Нанесло листьев. Смести бы их, да не ко времени и не к месту это сейчас. Ночью подъехала дочь с внуком. Пошли прощаться с Дашти в гараж. Дочка-то плакала. А внук смущенно стоял рядом с матерью. Что ему? И правильно, что плакать напрасно. Разместила всех. Сама легла, даже не ворочалась, все лежала на левом боку и не могла уснуть. Но сморило, и приснился ей странный сон.
Сначала она проснулась. Точнее ей снилось, что проснулась, а на самом деле, все также продолжала спать. Подошел к ней Дашти, в одной руке ведро алюминиевое, в другой цветы какие-то, ромашки что ли. Дарил ей когда-то по молодости полевые цветы, вот и в этот раз принес с собой такие же. Присел на краешек кровати, молчит, смотрит на нее.
— Что молчишь? – спросила Марина Доржиевна.
А он не отвечает, все смотрит. Поставил ведро на пол, оно вроде и звякнуло даже. Протянул к ней руку, погладил по голове, по лицу.
— Одну меня оставил? Что же ты так?
Но вот они оказались посреди большого луга. Только небо низкое-низкое, что можно рукой достать. И по небу плывут облака, мохнатые, как животные. И из облаков тех идет белый дождь, и капли все падают в ведро, звонко стукаясь друг о друга. Замычала корова, громко, будто в трубу прогудела. Это их Марта бежит по лугу, а рядом маленький теленочек, неуклюже, вприпрыжку трусит. Белый совсем теленок, только между глаз круглое черное пятнышко. Подбегает к Дашти, трется об него своей большой головой, а тот хохочет. Схватил его башку, чешет за ушами, а упрямый бычок все тычет мордой в живот Дашти, будто хочет пройти насквозь. И вот, что случилось. Они будто вошли друг в друга: теленочек и старик.
Посмотрел на нее бычок, а глаза-то у него совсем как у Дашти. И заплакал. Совсем как человек заплакал.
Проснулась Марина Доржиевна. Знает, сон плохой. Но сказать-то о нем не может. Порывалась было дочери рассказать, но той, пожалуй, и не надо. Глубоко верующей была дочь. Верила и в будду, и в перерождение душ, и еще может в Христа верила. Кто его знает, крестик носила на цепочке, а говорить об этом им никогда не говорила. Может и ламе надо было рассказать. Думала, что уляжется вот суета, пройдет положенное количество дней, поговорит с ним. Ведь это ж не дело, Дашти умер вот, а она будет всем рассказывать, что видела, как тот переродился в бычка.
Да только через несколько дней после похорон лама Доржо сообщил, что Дашти переродился девочкой, где-то на южной стороне в богатой семье. Хорошо, кто будет спорить? И Марина Доржиевна бы успокоилась, но в ту же ночь стельная корова их отелилась бычком. Бычок был весь белый, и лишь между глаз круглое черное пятнышко.
С дочерью порешили, что она следующей осенью переедет в город. А так пока доведет хозяйство. И в следующем году посадит огород, картошку. Только свиней, да баранов можно сдать на убой, чтобы работы меньше было. Курей оставить можно. Какой за ними уход, какой корм? Вот разводить цыплят не надо, а так можно и яйца свежие с них получать каждый день. С коровой что? Возни много. Утром встань, подои ее, выведи за деревню к общему стаду, встреть вечером, подои. А она ведь норовистая, на месте стоять не хочет, лягнуть может, если крепко не привяжешь. Денег опять же пастуху дай, он же не забесплатно сторожит стадо. С другой стороны, как без коровушки? Молочко свое, и отправить его можно в город. Заморозить в кастрюлях желтые от жира молочные круги, в целлофан завернуть и отправить внуку. А он в детстве любил, наковырять молочную стружку, а потом положить в рот, чтобы таяло. «Как мороженое», — говорил. Решили оставить корову. «А бычка давай продадим», — предложила дочь. Но мать уперлась, ни в какую, не убедить ее. Ну, какой в нем прок? Понятно, что месяц другой надо его у мамки держать, а дальше что? Неужели всю зиму кормить его, деньги дополнительные пастуху давать, прививать также надо. «Да ведь, можно выкормить его, потом на мясо осенью сдать, за учебу внуку заплатить», — приводила резон шабгансе. Дочь согласилась.
Уже в январе народ поговаривать начал, не в порядке что-то с Мариной Доржиевной. Стала она необщительной. Сторонилась застолий, любой компании. А если и окажется за каким столом, то мяса не ест совсем. Буузы, хашханыг, суп-лапшу. И макароны с тушенкой не ест. И даже хлеб не на яйцах, а на простой воде стряпает. Спрашивали, что случилось. Она вроде сказала, что с желудком проблемы. Поверили ей. Конечно, ведь старая уже совсем, одряхлевшая можно сказать стала. Сразу как-то после смерти Дашти. Да вот только, она же таким взглядом на других смотрела! Тяжелый был взгляд.
А потом, как уже весна началась, март прошел, понятно стало, что свихнулась шабгансе совсем. Выйдет утром она с коровой и бычком, и не ведет к стаду, а сама за горку погонит. Там, говорит, травка свежая, молодая. И простор там, не то, что в болотных угодьях с другими коровами по колено в грязи.
Все бы хорошо, да только слышал каждый, как она с бычком разговаривает. Зовет его «Дашти». Жаргал Андреевич, сосед, пытался сказать, что нехорошо бычка именем мужа называть, а она только усмехнулась и стукнула хворостиной по своему резиновому сапогу. Уведет Марту и бычка за гору, и весь день там с ними проведет. Усядется на камень, под себя дэгэл стеганный подложит, и сидит. Смотрит на теленка. А тот, как собачонка, рядом все с нею ходит. Ластится даже. И с виду тот бычок был необычный. Белый весь, как облако. А рожки пробивались желтые-желтые, словно позолоченные. Красивый бычок.
Слухи дошли до дочери. Она из города приехала. Расспрашивала мать, но та ничего ей не сказала. И как скажешь? Подумают ведь, что рехнулась. Бычка за мужа своего принимает. Дочка уехала. Молока несколько банок забрала, что мать приготовила. Приходил к шабгансе и лама Доржо. Говорил с ней долго. Ему-то Марина Доржиевна решилась рассказать про свой сон. Лама выслушал внимательно, и будто все время бороду оглаживал, но получалось смешно, потому как сбрил бороду он уже неделю назад, а привычка осталась. Рассказал ей такую легенду. Будто бы жил давно в индийском царстве царь, славный своим благочестием и мудростью. И приснилось ему однажды, что будет в его царстве семь лет страшный голод. Созвал он ученых мужей и спросил, как же избежать голода. Но ответа не получил. Вскоре начал сбываться его сон: саранча, наводнения, ураганные ветры, землетрясения уносили любой урожай. Не осталось для жителей его страны ни колоска, ни животинки. Тогда царь пошел на берег реки и начал молиться будде, чтобы тот дал ему решение. И вот, посредством молитв и медитаций, царь смог превратиться в большую рыбу, такую большую, что тело его больше походило на остров, чем на рыбную тушу. К реке пришли рыбаки. И рыба сказала им, чтобы они, после того как она умрет, ели ее мясо. Мясо той рыбы хватило на всех жителей страны на все семь лет. Оно не тухло, а наоборот будто благоухало священными маслами. Никто не умер в те года от голода, а каждый кто испробовал мяса царя-рыбы навеки очистился от всех грехов своих и после смерти стал божеством. «Я б есть не стала, — сказала ламе шабгансе, поджав губы, — хоть бы даже и с голоду помирала». Доржо вздохнул глубоко-глубоко, словно воздух в самое дно живота пустил, и промолчал. Пошел к себе, а пока был в пути, смотрел, как месяц распускает на небе свои золотистые рога.
К осени поняли все, что Марина Доржеевна продавать или забивать бычка не будет. «Совсем плохая», — говорили меж собой. Она с теленком этим, который уже здоровый стал, и в магазин ходила, и субурган совершала, разве что в дом его не брала. Дочь силой даже в город забрать не могла. Усовестить пыталась – за учеба сына заплатить нечем, в армию забрать могут. Видно было, что жалко внука Марине Доржеевне, слезы даже на глаза наворачивались, но не дала бычка, и в город не переехала.
Стал к ней часто захаживать Галзу Баирка. Помогал мусор вынести на тележке, сена накосить, дров наколоть. Делал все за десятку по-прежнему, очень даже дешево по тогдашним меркам. Марина Доржеевна и ключ ему передала от дома, гаража, других развалюшек. Многие боятся начали, что запьет шабгансе с этим неладным, но, слава богу, такого не произошло. Баирка даже пить меньше стал. Они вдвоем сядут вечерком у телевизора, новости смотрят. Иногда даже футбольный матч. Парень наловчился сериалы смотреть. Ночевал он в зимовье, куда, кстати, на зиму и курей определили. Однажды, увести пытались Марту и бычка. Баирка проснулся, воров вспугнул. А в остальном тихо они жили, по-семейному.
Умерла шабгансе в марте. Оступилась на крылечке, голову разбила о деревянный уступ. Больше всех горевал Галзу Баирка. Он и бычка резать не давал, даже заперся с ним в зимовье. Но потом напился по обыкновению, и пока спал, дочь дала указание бычка забить. Навертели из него фарша для бууз, и на поминках съели. А Баирка не ел и рога золотистые сохранил себе. На память.